чтение на завтрак

Во время
нейрохирургических операций такая стимуляция мгновенно приводила к появлению
у пациентов, при полном сохранении сознания, необычайно ярких "чувственных
галлюцинаций": они слышали музыку, видели людей, проживали целые эпизоды с
полным ощущением их абсолютной подлинности, несмотря на то, что находились в
тот момент в прозаической обстановке операционной. Все это пациенты в
деталях описывали присутствующим, подтверждая сделанное за шестьдесят лет до
этого Хьюлингсом Джексоном утверждение об "удвоении сознания":

У пациента одновременно имеет место 1) квази-паразитическое состояние
сознания (сновидное состояние), и 2) сохранившиеся фрагменты нормального
сознания -- что приводит к удвоению сознания,.. ментальной диплопии.


Пенфилд доказал, что такие эпилептические галлюцинации основаны не на
фантазиях -- это всегда абсолютно точные и четкие воспоминания,
сопровождающиеся теми же чувствами, которые человек испытывал в ходе
вспоминаемых реальных эпизодов. Их исключительная детальность, превосходящая
все доступное обычной памяти, привела его к выводу, что мозг сохраняет
точную запись всех переживаний. Поток сознания человека, считал он,
регистрируется в полном объеме и может затем воспроизводиться как в обычных
жизненных обстоятельствах, так и в результате эпилептической или
электрической стимуляции.

являются случайным воспроизведением всего, что составляло поток сознания
пациента в определенный промежуток времени... Человек мог слушать музыку,
заглядывать в танцевальный зал, воображать налет грабителей из комикса,
пробуждаться от яркого сна, балагурить с друзьями, прислушиваться к дыханию
спящего младенца, глазеть на светящиеся рекламы, мучиться в родильной
палате, пугаться при встрече с хулиганом, наблюдать за входящими с мороза
людьми... Это мог быть момент, когда пациент стоял на углу улиц Джейкоб и
Вашингтон в городке Саус Бенд, штат Индиана... смотрел на повозки бродячего
цирка очень давно, в детстве... видел, как мать торопит расходящихся
гостей... слышал, как отец с матерью поют рождественские гимны.

Будь у меня побольше места, я бы охотно процитировал здесь целиком этот
замечательный отрывок из Пенфилда (Penfield and Perot, стр. 687 и далее).
Его описания, как и случаи моих ирландских пациенток, вызывают удивительное
ощущение "личной физиологии", физиологии человеческого "Я".

в газете
"Нью-Йорк Таймс" появилась статья под заголовком "Секрет Шостаковича", где
китайский невролог Дейжу Ванг утверждал, что "секретом" композитора был
подвижный осколок снаряда, оставшийся у него в мозгу, в височном роге левого
бокового желудочка. Шостакович отвергал все предложения его удалить:

С того момента, как в его мозг попал осколок, Шостакович, по его
собственным словам, наклоняя голову, каждый раз слышал музыку. Сознание его
наполнялось мелодиями, все время разными, которые он использовал в своих
сочинениях.

Рентгеновские снимки, согласно данным доктора Ванга, показали, что
когда Шостакович менял положение головы, осколок перемещался внутри черепа и
надавливал на "музыкальную" височную долю, порождая бесконечный поток
мелодий, служивших пищей музыкальному гению композитора

послеобеденное чтение

Она пишет также о глубокой
радости и чувстве реальности, которые охватывают вспоминающего детство
человека, и приводит множество замечательных цитат из автобиографической
литературы, в особенности из Достоевского и Пруста. Все мы, замечает она,
"изгнанники из собственного прошлого", и отсюда наше стремление вернуться
туда, вновь обрести утраченное время. Парадоксально, что для девяностолетней
миссис О'С. на закате долгой одинокой жизни такое возвращение --
удивительное, волшебное возвращение в забытое детство -- оказалось возможным
лишь в результате микрокатастрофы в мозгу.


Эпилептическим припадкам Достоевского тоже предшествовали "психические
судороги" и "усложненные внутренние состояния"; однажды он сказал об этом
так:

Вы все, здоровые люди, <...> и не подозреваете, что такое
счастье, то счастье, которое испытываем мы, эпилептики, за секунду перед
припадком. <...> Не знаю, длится ли это блаженство секунды, или часы,
или месяцы, но, верьте слову, все радости, которые может дать жизнь, не взял
бы я за него!


Фрейд, напротив, говорит,
что "невроз есть реминисценция". Ясно, что одно и то же понятие
употребляется здесь в двух различных смыслах. Цель психоанализа -- заменить
ложные или вымышленные реминисценции истинной памятью, анамнезом прошлого
(именно такая память -- неважно, обладает она глубоким или тривиальным
смыслом -- оживает в ходе психических судорог). Известно, что Фрейд
восхищался Хьюлингсом Джексоном, однако нет никаких сведений о том, что сам
Джексон, доживший до 1911 года, когда-либо слышал о Фрейде.
Случай миссис О'С. замечателен наличием в нем глубокой связи как с
научными результатами Джексона, так и с идеями Фрейда. У нее возникли
отчетливо джексоновские реминисценции, однако в качестве психоаналитического
"анамнеза" прошлого они успокоили и исцелили ее.

Таким образом, между рассказами пациентов и теориями физиологов
возникает разрыв, настоящая пропасть. Существует ли хоть какая-то
возможность заполнить ее? И если такой возможности нет (что отнюдь не
исключено), имеются ли вне рамок вычислительной теории идеи, которые помогут
нам лучше понять глубоко личностную, экзистенциальную природу реминисценций,
сознания и самой жизни? Короче говоря, нельзя ли над шеррингтоновой,
механистической наукой об организме надстроить еще одну, личностную,
прустовскую физиологию? Сам Шеррингтон косвенно намекает на такую
возможность. В книге "Человек и его природа" (1940) он описывает сознание
как "волшебного ткача", сплетающего изменчивые, но всегда осмысленные узоры
-- сплетающего, если задуматься, ткань самого смысла

чтение перед ужином

Стивен Д., 22 лет, студент-медик, наркоман (кокаин, PCP, амфетамины).
Однажды ночью -- яркий сон: он -- собака в бесконечно богатом, "говорящем"
мире запахов. ("Счастливый дух воды... отважный запах камня"). Проснувшись,
обнаруживает себя именно в этом мире ("Словно все вокруг раньше было
черно-белым -- и вдруг стало цветным").
У него и в самом деле обострилось цветное зрение ("Десятки оттенков
коричневого там, где раньше был один. Мои книги в кожаных переплетах --
каждая стала своего особого цвета, не спутаешь, а ведь были все
одинаковые"). Усилилось также образное восприятие и зрительная память
("Никогда не умел рисовать, ничего не мог представить в уме. Теперь --
словно волшебный фонарь в голове. Воображаемый объект проецирую на бумагу
как на экран и просто обрисовываю контуры. Вдруг научился делать точные
анатомические рисунки"). Но главное -- запахи, которые изменили весь мир
("Мне снилось, что я собака, -- обонятельный сон, -- и я проснулся в
пахучем, душистом мире. Все другие чувства, пусть обостренные, ничто перед
чутьем"). Он дрожал, почти высунув язык; в нем проснулось странное чувство
возвращения в полузабытый, давно оставленный мир.
-- Я забежал в парфюмерную лавку, -- продолжал он свой рассказ. --
Никогда раньше запахов не различал, а тут мгновенно узнавал все. Каждый из
них уникален, в каждом -- свой характер, своя история, целая вселенная.
Оказалось, что он чуял всех своих знакомых:
-- В клинике я обнюхивал все по-собачьи, и стоило потянуть носом
воздух, как я не глядя узнавал два десятка пациентов, находившихся в
помещении. У каждого -- своя обонятельная физиономия, свое составленное из
запахов лицо, гораздо более живое, волнующее, дурманящее, чем обычные
видимые лица.
Ему удавалось, как собаке, учуять даже эмоции -- страх, удовлетворение,
сексуальное возбуждение... Всякая улица, всякий магазин обладали своим
ароматом -- по запахам он мог вслепую безошибочно ориентироваться в
Нью-Йорке.
Его постоянно тянуло все трогать и обнюхивать ("Только наощупь и на нюх
вещи по-настоящему реальны"), но на людях приходилось сдерживаться.
Эротические запахи кружили ему голову, но не более, чем все остальные --
например, ароматы еды. Обонятельное наслаждение было так же остро, как и
отвращение, однако не в удовольствиях было дело. Он открывал новую эстетику,
новую систему ценностей, новый смысл.
-- Это был мир бесконечной конкретности, мир непосредственно данного,
-- продолжал он. -- Я с головой погружался в океан реальности.
Он всегда ценил в себе интеллект и был склонен к умозрительным
рассуждениям -- теперь же любая мысль и категория казались ему слишком
вычурными и надуманными по сравнению с неотразимой непосредственностью
ощущений.